Переводчик - Alex
Интервью журналу WHO, 1.11.1993
ЧЕЛОВЕК-ХАМЕЛЕОН
Автор: Триш Дайч Рорер (Trish Deitch Rohrer)
Гэри Олдман имеет привычку растворяться в своих персонажах, и он так
глубоко погрузился в своего демонически учтивого Дракулу, что запугал
даже собратьев-актеров, игравших вместе с ним в фильме.
Жаркий летний день, обветшалый док в Бруклине, Нью-Йорк, люди устроили
вечеринку в вагончике-гримерке Гэри Олдмана. Уплетают его еду, слушают
его музыку и балагурят о нем за его спиной. А сам Олдман тем временем,
даже не подозревая обо всем этом веселье, в нескольких сотнях метров
оттуда лежит, скрученный струной от пианино, на переднем сиденье
машины, колотя своими длинными ногами в приборную панель; его ступня
играет танец агонии на гудке. Когда режиссер Питер Медак наконец
кричит: «Снято!» (а всё это безумие – часть его будущего фильма «Ромео
истекает кровью» о продажном полицейском, подкупленном мафией), Олдман
вываливается из машины, потирая глаза, ослепшие от глицерина,
имитировавшего пот, и держась за горло, на котором проступила глубокая
красная царапина, словно страшная ухмылка под его подбородком.
«Это может принести какой-нибудь непоправимый вред? – спрашивает Олдман
постановщицу голоса (она помогала ему превратить его лондонское
произношение в бруклинкское). – Как ты думаешь, мне это может серьезно
повредить?»
Олдман протирает глаза салфеткой, смоченной минеральной водой «Эвиан» и осторожно ощупывает пораненную шею.
«Да, - отвечает постановщица с таким выражением в голосе, словно знает,
что ее предостережения всё равно не возымеют действия. – Думаю, может.»
«О!..» - изрекает Олдман. И залезает обратно в машину, не забывая
приволакивать ногу, которая должна выглядеть так, будто на ней только
что отрубили топором пару пальцев; следующий дубль.
Большинство людей не узнали бы этого 34-летнего актера, уроженца
Лондона, который тут занимается самоубийством, чтобы немного развлечь
их. Они не узнали бы в нем Сида Вишеса из «Сида и Нэнси», Джо Ортона из
«Навостри Уши», Ли Харви Освальда из Оливер-Стоуновского «Джей.Эф.Кей.»
или Дракулу из Фрэнсис-Форд-Копполовского «Дракулы Брэма Стокера».
Потому что Олдман полностью растворяется в своих персонажах, словно
леденец в стакане горячей воды. Ирония в том, что сам Олдман обладает
такой мощной индивидуальностью, которой с лихвой хватило бы на еще один
Большой Взрыв: при этом образовалась бы новая вселенная, заполненная
бездонными черными дырами самых безумных возможностей. [sic. –
Прим.перев.]
Обратно в вагончик. Члены съемочной группы временно убрались, и Олдман
кажется готовым поговорить о своей карьере. Но сначала он извиняется,
подходит к двери в туалет и заглядывает внутрь.
«О! Здесь Нэшнл Енквайерер!» (один из американских «желтых листков»), -
сообщает он. И заходит внутрь. Внезапно приглушенные вопли вырываются
из-за двери:
«Нет! Нет! Я не алкоголик! Нет! Я не гомосексуалист! Да не знаю я никакой Дрю Бэрримор!!!»
Олдман появляется из туалета, улыбаясь, довольный собой. Он превращает
всё вокруг – туалеты, спичечные коробки, вопросы интервьюера – во
что-нибудь интересное, во что-то такое, что хочется унести с собой в
кармане и рассмотреть потом дома. На вопрос о квартале Лондона, в
котором он вырос, он отвечает медленно и задумчиво: «Это такое место,
где мужчина не может сказать женщине, что любит её.» Затем
демонстрирует (его манера при этом становится слегка грубоватой): «Ты
меня любишь?» - вопрошает он невидимую личность рядом с ним. И тут же
принимает на себя роль последней, когда раздраженно отвечает:
«Естественно. Я же на тебе женился!»
Отец Олдмана ушел из дому, когда его сыну было 7 лет, оставив мальчика
и его двух старших сестер на попечение их матери. Им ни на что не
хватало денег, и когда Олдман захотел учиться играть на пианино, все,
что он мог сделать – это смастерить бумажную клавиатуру и приклеить ее
к кухонному столу.
«Это – самая грустная вещь, о какой я только могу подумать», - говорит
он теперь, изображая пальцами аккорды на столу перед собой.
В 17 лет Олдман позвонил в юношеский театр, находившийся неподалёку. На
следующей неделе Роджер Уильямс, художественный руководитель театра,
дал ему прочитать что-то из Шекспира и, послушав его импровизированную
декламацию, взял под своё крыло юношу из места, где мужчины не могут
сказать женщинам, что любят их, и навсегда изменил его жизнь.
«Если учесть, что у меня не было отца, - продолжает Олдман, - эти
отношения... СЛОЖИЛИСЬ. Как будто кто-то откинул эту завесу, - он
указывает на стену непроглядного Манхэттенского дождя за окном, - и
сказал: «Взгляни, как много всего вокруг!»
Тут раскат грома прерывает Олдмановскую сказку, и низким, жутковатым
голосом 400-летнего трансильванского принца тот хохочет: «ХА-ХА-ХА!.. А
не хотели ли вы поговорить про... Дракулу?»
Внезапно становится ясно, почему члены съемочной группы «Ромео истекает
кровью» любят зависать в его гримерке, беспечно пользуясь его вещами: с
Олдманом просто очень приятно быть рядом. Это довольно удивляет
поначалу, потому что его портрет, изображенный прессой, – задержание
за вождение в пьяном виде вместе с Кифером Сазерлендом (Олдман был
оштрафован и отсидел 89 часов под домашним арестом); препирательство в
ресторане; два неудачных брака (он недавно развелся с актрисой Умой
Турман) – частенько изображались в прессе весьма черными красками.
Перевод (c) Alex, 2009